Никита Михалков, извлекатель квинтэссенций.Ч.2

САГА В ТРЕХ ЧАСТЯХ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вернемся из нынешней весенней поры в недавние зимние дни… Желая показать нынешнее духовное здоровье и благополучие нашего народа, Никита Михалков в передаче «Бесогон» 21 февраля много внимания уделил недавней выставке Валентина Серова, вернее, поразившему его потоку посетителей, близкому к полумиллиону человек. Я был на выставке и видел этот осколок советского образа жизни с его интересом к культуре, с насущной потребностью в ней. А нынешний образ жизни - это телевидение с его пошлостью, умственным убожеством, похабщиной, с фильмами «Штрафбат» Н.Досталя, «Сволочи» А.Атанесяна, «Утомленные солнцем-1» Н.Михалкова, «Сталинград» Ф.Бондарчука, «Битва за Севастополь» С.Мокрицкого, «Утомленные солнцем-2» Михалкова, «Жуков» А. Пиманова, «Цитадель» Н.Михалкова, украинско-российский «Генералиссимус», который все-таки не решились пустить в прокат ни на Украине, ни в России… Километровые очереди на Серова были ещё и реакцией на эту нынешнюю пошлость и убожество, на эти ваши фильмы с их враньем и русофобией.

Михалков в восторге от выставки. Я тоже радуюсь. Но ведь её организаторы постарались представить образ великого художника в столь же приглаженном и любезном власти виде, в каком вы, Никита Сергеевич, пытаетесь представить президента. Да, помимо «Девочки с персиками» и других замечательных картин Серов писал и царя Николая, и каких-то великий князей, и представителей знати… Но ведь и тут были неожиданные моменты. Когда он работал над портретом царя, его венценосная супруга выразила недовольство чем-то. Серов ответил: «Ваше величество, а вы дорисуйте сами…» И когда Дягилев обратился к нему с предложением написать ещё один портрет царя, Серов ему телеграфировал: «Я в этом доме больше не работаю».

А 9 января 1905 года, в Кровавое воскресенье Серов из окна Академии художеств своими глазами видел расстрел манифестации рабочих Петербурга у Зимнего дворца. Ведь она была совершенно мирной. Больше сотни тысяч обнищавших, голодных сограждан с портретами царя, с хоругвями пришли к Хозяину земли русской, как он себя величал. Пришли, а он Хозяин-то заблаговременно смылся в Царское Село. Петиция, которую хотели ему вручить, начиналась так?

«Государь!

Мы, рабочие и жители Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Для нас пришел тот страшный час, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…»

И в ответ на это – огонь! Приказ стрелять отдал командующий Петербургским военным округом великий князь Владимир Александрович, дядя царя. По глумливой ухмылке судьбы он был и почетным президентом Академии художеств.

Так было. Но я думаю, что этот приказ могли бы отдать и вы, барин Михалков, одержимый мечтой о крепостном праве, и Говорухин, тоскующий о России, которую он, не видя её, потерял вместе с нами, не тоскующими о ней, и Новодворская, мечтавшая под Москвой встретить с цветами войска НАТО.

20 января, немного придя в себя от увиденного, Серов написал своему учителю и другу И.Е.Репину:

«Дорогой Илья Ефимович!

То, что пришлось видеть мне из окон Академии художеств 9 января, не забуду никогда – сдержанная, величественная безоружная толпа, идущая навстречу кавалерийским атакам и ружейному прицелу – зрелище ужасное… То, что пришлось услышать после, было ещё невероятнее по своему ужасу… Кем же предрешено это избиение? Никому и никогда не стереть этого пятна… Не знаешь куда деваться. Невольное чувство просто уйти – выйти из членов Академии, но выходить одному – не имеет значения».

Серов деликатно пытается склонить великого учителя к протесту: «Мне кажется, что если бы такое имя, как Ваше, его не заменишь другим, подкрепленное другими какими-либо заявлениями или выходом из членов Академии, могло бы сделать многое. Ответьте мне, прошу Вас, Илья Ефимович… Со своей стороны готов выходить хоть отовсюду (кажется, это единственное право российского обывателя)».

Увы, учитель не поддержал ученика. Но откликнулся Василий Дмитриевич Поленов. Они вдвоем с Серовым направляют письмо на имя вице-президента Академии художеств графа Ив.Ив. Толстого с просьбой огласить его на общем собрании Академии:

«Мрачно отразились в сердцах наших страшные события 9 января. Некоторые из нас были свидетелями, как на улицах Петербурга войска убивали беззащитных людей, и в памяти нашей запечатлена картина этого кровавого ужаса.

Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо, имеющее высшее руководство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии художеств, назначение которой вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов».

Как ни сопоставить это с письмом 42-х тоже в той или иной мере художников, напечатанном в «Известиях» 5 октября 1993 года сразу после ещё более жестокого, чем в Кровавое воскресенье, расстрела защитников конституции в парламенте и на улицах Москвы. Даже по словам Ельцина, было убито более 1500 человек… Эти художники взывали к орангутангу, засевшему в Кремле: «Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. Добрыми… К кому – к убийцам? Терпимыми… К кому – к фашизму?.. Что тут говорить! Хватит говорить! Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу… Мы должны на этот раз жестко потребовать от президента и правительства то, что они должны были (вместе с нами) сделать давно». Именно вместе. И дальше по пунктам (их 7 – сакральная цифра! - В.Б.) в добавление к расстрелу следовало требование новых карательных мер по удушению народа.

Из этих 42 художников десятка три Господь уже призвал к ответу: Ахмадулину, Астафьева, Бакланова, Бориса Васильева, ак. Лихачева, Окуджаву… Но около дюжины тех живописцев живы-здоровы: Гранин, Дементьев, Кушнер, Чудакова, Балаян…

И они цветут, благоухают – широко издаются, справляют юбилеи, получают награды и премии. Например, никто не останавливает Даниила Гранина, продолжающего лгать о Великой Отечественной войне и о нашей армии. А с каким размахом «Литгазета» недавно отпраздновала какой-то юбилей Зория Айковича Балаяна, не считаясь с тем, что он теперь иностранец. А как щедро та же «Литературка» отводит полосы Андрею Дементьеву для его пламенных строк о любви к Израилю. И никто не смеет напомнить им, что их подписи 5 октября 1993 года под документом, получившим название «Раздавите гадину!», свидетельствуют о том, что они – пособники убийц.

А тогда, в 1905 году, Поленов копию письма Серова послал Репину. Граф И.Толстой, конечно, не огласил его на собрании, и никакого ответа не последовало. Тогда Серов предложил Поленову выйти из Академии, как в свое время в знак протеста против неутверждения царем избрания Горького вышли из Академии Наук Чехов и Короленко. Но Поленов отвечает странно: «Я бы с большим удовольствием вышел из теперешней Академии – так мне противны все эти архаические учреждения Петербурга, набитые прислужливыми молчалиными под верховенством неограниченных держиморд…» И тут же: «Я нашу Академию ото всей души люблю, всё лучшее я получил от нее и поэтому искренно желал бы ей послужить». И наконец: «Мы, наверное, дождемся лучших дней! Придет время, и осуществятся, может быть, слова поэта: «Поверь, мой друг, взойдет она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна!» Твой Поленов». Увы, ему шел седьмой десяток…

Что теперь делать одному? 10 марта 1905 года Серов подает графу Толстому заявление о выходе из Академии.

На восхитившей нас выставке, Михалков, есть хоть намек на все это? Ну да, на художественной выставке не будешь, конечно, вывешивать письма. Но ведь дело-то на том не кончилось, оно имело уже именно художественное продолжение. Картина «запечатленного в памяти ужаса» не давала жить Серову, и он создал целый цикл «1905 год». Вот картина, саркастически названная «Солдатушки, бравы рябятушки, где же ваша слава?» На ней – то самое, что Серов видел из окна своими глазами: гремят залпы и казаки с саблями наголо мчатся на мирную толпу манифестантов. Другая работа названа просто, безо всякого сарказма – «Разгон казаками демонстрантов в 1905 году». А это – «1905 год. После усмирения»: царь с комической усатой физиономией и теннисной ракеткой подмышкой навешивает медали солдатам, отличившимся при расстреле сограждан. На выставке есть благостный портрет Николая, который спешно воспроизвела «Литературка», а где эта картина? Очень выразительна работа «Виды на урожай 1906 года»: стоят на поле не стога убранного хлеба, а стога из винтовок. Да еще и картина того же цикла «Баррикады. Похороны Н.Э.Баумана». Ведь ни одной из них не было на выставке! Не кажется ли вам, Никита Сергеевич, что организаторы выставки работали в стиле Михалкова?

В довершение серовской темы нельзя не вспомнить, что после того, как великий Шаляпин на спектакле в Мариинке бухнулся на колени перед царской ложей, в которой сидел Николай, Серов написал ему: «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы». А вот вам, Михалков, до сих пор никто не сказал «Постыдился бы» за то, что вы, величая Путина «Ваше высокопревосходительство», пребываете на тех же карачках пред ним. А ведь подобные дела даже Пушкину не прощали, и он вынужден был оправдываться:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагая…

Но ведь Пушкина и понять можно: новый царь вызволил его из ссылки в Михайловском, пригласил в кремлевский Чудов дворец для личной с глазу на глаз беседы, согласился быть его личным цензором и даже не придал значения тому, что во время помянутой беседы Пушкин в экстазе плюхнулся задницей на стол. Но все же, все же…

В.Бушин